И увидел я новое небо и новую землю: ибо прежнее небо
И прежняя земля миновали, и моря уже нет.

Откровение Иоанна 21 стих 1

Я не философ и не писатель, и потому не мудрствую и не повествую.

Просто необъяснимо, вне логики и разума, странно осязаемо, почти тактильно каждый раз в последние дни уходящего года зависает стирающая клавиша Delete моей памяти, и услужливо возвращается из годичного спама всё пережитое за минувший год. Всё. И больное, и радостное. И, как в школьном дневнике по итоговым контрольным выводится годовая, так и в приближающуюся главную полночь будет оценён ещё один год твоей жизни, и оценивать по самому жёсткому счету будешь только ты сама.

Предпраздничные дни… Одинаковые в своей несхожести, разные в совпадении. Закольцованные, как эпиграф, эпилог, и снова эпиграф. Как у Вознесенского, повторяемая конечная «Тьма-тьма-тьма» закручивается в животворяще изначальную «Мать-мать-мать».

Эти дни. Тягуче долгие, как посверкивающая фарами застывшая автомобильная лава под окном, и стремительно тающие, как ноздреватый чернеющий снег у подъезда. Ожидаемые, как предсказанная пару дней назад метель, и окаменевший в пенопластных сугробах город, и неожиданные, как распоротая голубая изнанка в простеганном тучами небе. Бегущие, как неоновая строка под мостом: «Самое время влюбиться», и застывшие, как семья неоновых медведей, отыскавших, наконец, в небе родное созвездие. Дни многолюдные, как толпы на расписных ярмарках, и одинокие, как неуклюжие снегоуборочные трансформеры. Полные жизни, как родившийся детёныш панды, и краснощекие дети в очереди в зоопарк, и безжизненные, как немигающие прорези глаз в балаклавах ночных доставок. Переполненные, как интернетные и кассовые ленты, и рассыпанные, как рождественские звёзды Пуансеттии в супермаркетах. Выпуклые, как подколотые ботоксом лбы красавиц перед корпоративом, и плоские, как заледеневшие нечищенные озерца у подъездов. Слепящие, как центрифуги гигантских новогодних шаров, и мерцающие, как далёкие случайные звёзды в декабрьском небе.

Спамит память. Притоптывают от холода в уггах выписанные, вылеченные пациенты у ворот благословенной университетской клиники. Счастливые, с телефонами, прижатыми к уху, вглядываются вдаль в ожидании родной машины: «Ты где? Ааа, вижу!». На вопрос поликлинического приёма «Что беспокоит?» веером ответы: от брюзжащего «Просто перед Новым годом провериться» до полного надежды «Ну что, доктор? Будем жить?».

Когда-то, давным-давно в прошлой жизни в огромной, на все стены библиотеке моего деда на самой нижней полке стоял томик стихов армянских поэтов. Помню только: «У ног Басинхута родного стоит на рассвете село, прекрасно как яхонт оно». И сейчас этот чистый наив введенной в память строки взламывает спам детства, и видится… Заповедная чистота неба и поднесённая к нему на ладонях родная деревня, густое море тутовой зелени с плотиками старых крыш и бархатные провалы гор с белеющим старым хачкаром. Дед за обедом опрокидывает стопку тутовки, возводя глаза к потолку с неизменным «Тер-Аствац». Старый сундук на веранде, с которой (так близко, кажется, рукой достать) виднеется голубеющий по утрам и чернеющий ночью этот самый Басинхут. Сельпо по субботам с не требующими перевода: «Инч киноя? Тязя? Анжелика та че?» и по-вечернему неторопливо в своих лучших платьях плывут женщины с мужьями-«подрукарац». Лето, жарко, пахнет солнцем, тихо журчит родник, звенят стрекозы. Пузырится, как во время дождя, зелёное море тутовых деревьев, все в чёрно-белых бархатных маслянистых пупырышках. Сорвёшь туту, зажмёшь между зубами, смакуя, не торопясь, выдернешь кончик стебелька и медленно, языком прижав к нёбу, выдавишь сладкую влагу. Ммм… А потом из собранных на растянутых простынях тутовых градин варится тягучая, как смола, сладкая патока-дошаб. Он почему-то не портится и не страшно заболеть. За окном темно, холодно, а ты, в козьем сале, утопаешь на взбитых и высушенных на летнем солнце тюфяках под толстенным, но лёгким, как пушинка, одеялом из вымытой и высушенной на солнце шерсти, взбитой лёгкой деревянной палочкой с вырезанным на конце ажурным кленовым листом. И разомлев от тепла, неги и счастья, ты засыпаешь, и снится тебе тёплая зелень моря, где лёгкий морской бриз чуть покачивает плотики родных крыш, и сыпется, и летит на землю сладкий тутовый дождь… А ещё. Плоские хрустящий хлеб из турна, варенье из мелкой, самой сладкой на свете ежевики со смешным названием «мош» и с запахом даже от крышки, рассыпанные маки у горного родника, далёкий еле слышный дудук, круг, начерченный вокруг бегающей курицы, горсть жареных семечек прохладным вечером на скамейке у ворот, ночной, свежий, сбивающий с ног, сладкий воздух, в котором навоз, раздавленный тут и какая-то особая пряная, пахнущая только под вечер, трава, спящий Басинхут и уснувшее у его подножия «яхонтовое» село, и чернеет почти в синеву усыпанное крупными близкими звёздами небо…

А потом было «После»… Трагедия жизни, оплаченная трагедией доверия, нескончаемый серпантин машин, грузовиков, и уже без слёз, без исступления и без истерик еле слышное в микрофон корреспондентки «Только трусики смогли взять детям». Тёплые живые оставленные стены монастырей, больной плач дудука, содранная кожа покинутых деревень и ушедшие в родное небо ребята. Труженики и Герои, Земледельцы и Воины. Наш избранный генофонд. Они были сродни первозданной природе по чистоте чувств и пред рациональной любви к родине, Проданные, преданные, обречённые. Принявшие судьбу, как подвиг, совершившие подвиг, как молитву. И снова закольцовывает память. Когда-то Русский солдат во время погрома в Баку на руках вынес мою бабу к танку, и сейчас тот же русский солдат мелькнул у грузовика на блокпосту. Вот он протягивает ребёнка в кузов к матери, вот поднимает упавшего старика, подсаживает в кабину седую женщину. Не выпуская из рук автомат, взмахнул рукой, всё, можно ехать, и трогается колонна «Давайте, Счастливо! Счастливо!».

И я вновь Верю и Верую. История Карабаха не окончена. По древней легенде уцелевшие жители Трои покинули горящую, некогда процветающую землю, спасаясь через тайный подземный ход и основали новый город. Имя ему было Рим. И, спустя шестьсот лет великой цивилизации, римского права, завоеваний и дорог, первой книгой новых римлян был перевод Гомера, как дань прошлому, оклик, окрик, посыл в прошлое, не исчезнувший, услышанный, продолженный и, спустя века, вновь вписанный в историю человечества…

Так пусть же сбудется это самое Двадцать Первое Откровение Иоанна: «И увидел я новое небо и новую землю: ибо прежнее небо и прежняя земля миновали…». И да увидят все простившиеся с прежним небом и прежней землей Новое победоносное мирное небо, и да возрадуются на Новой обретённой благословенной и торжествующей земле!

С Наступающим!