«Хотел бы я знать, найдётся ли в мире сила, способная уничтожить этот народ, это малое племя незаметных людей, которое по привычке всегда воюет и всегда проигрывает, чьё государство полностью уничтожено, чья литература не прочитана, музыка не услышана, на чьи молитвы некому ответить. Вперёд! Попробуйте уничтожить Армению, и вы увидите, удастся ли это вам!»

Этот крошечный розовый новорожденный беспрерывно орал. Как хотите назвать ребёнка? Как? Шанур? Может быть лучше на французский манер? И от имени, подаренном 22 мая 1924 года неизвестной медсестрой в роддоме шестого округа города Парижа, будто раздвинулся небесный занавес и, разыгрывая земную судьбу малыша, вышли на сцену все победившие зло герои детских сказок великого его тезки- писателя под торжествующе напутствие прославленного его тезки-воина: «Вы покорите мир, потому что умеете волновать!» (Де Голль)

«Мои корни в земле, но где она, эта земля?» У него першит в горле и снова подступают слезы.

Мать — армянка, бежавшая из турецкого Адапазары (2 брата и сестра погибли во время геноцида). Актриса, оказавшись во Франции, не зная языка, подрабатывала шитьём для всего квартала Сент-Оноре, где семья снимала крохотную комнатку. Вот и сейчас она при свете керосиновой лампы безостановочно нажимает на педаль Зингеровской машинки, чтобы отдать утром работу и получить несколько франков, а потом аккуратно раскладывать их на столе со словами: хлебный франк, мясной, франк на жилье, на обувь детям. Больная, здоровая, усталая она всё время работала, в редкие моменты играла на пианино или писала. Но актриса в душе, всегда выкраивала ещё один последний, самый заветный франк, чтобы подарить детям волшебство, чудо, сказку и светящимся экраном в полутемном зале кинотеатра, как волшебной (не керосиновой!) лампой Алладина осветить, скрасить их бедную жизнь. После похорон дедушки на следующий день мать, отправляя их с сестрой в кино, на его «Но мы же в трауре!» отрежет: «Посещение кино — ваша профессия». В молодости в Турции она была сотрудником редакционного отдела армянского журнала и всю жизнь мечтала в Париже найти пишущую машинку с армянским шрифтом, спустя годы из турне по Америке он привезёт ей такую машинку, но она останется не распакованной, и долго будет стоять в углу под чехлом. Не успел…

Отец. Певец с прекрасным голосом, выходец из Грузии, зарабатывал пением на вечеринках эмигрантов всех национальностей, пел на армянских балах (чудом спасшиеся после геноцида люди создавали армянскую общину), всегда возвращался шумно, с партитурами новой песни, семья просыпалась, садились за рояль, и все вместе пели. Утром после бессонной, но песенной ночи они с сестрой выползали в школу под сочувствующие вздохи окружающих: Бедные дети, какое будущее их ждёт! Лишённый деловой хватки отец каждое утро тащил в гору на блошиный рынок тележку, полную барахла и, после долгих мытарств, открыл, наконец, кавказский ресторан. Пригласил из Будапешта оркестр из 12 венгерских цыган (страсть к цыганским романсам в крови), бесплатно кормил бедных армянских студентов и… довольно быстро разорился. Но даже в его банкротствах невидимым образом проступала судьба, потеряли ресторан, остались без гроша, переехали в другой район и оказались напротив театральной школы, изменившей всю их жизнь, а на месте его кавказского ресторана сегодня стоит… театр Юшет.

После пережитого родителями детство сына казалось раем. Игры в чулане мадам Пети, гонки по улицам на досках на шарикоподшипниках (первая версия скейтборда?). Родители давали полную свободу. Полные сострадания приучили детей спать на матрасах на полу, уступая кровати друзьям, кому было ещё хуже. Артисты в душе с неизбывной жаждой творчества не могли жить без сцены и после лишений и невзгод, они раз в месяц собирались, чтобы играть на армянском языке так ни разу не окупившиеся пьесы и оперетты. Ему было три года, когда однажды придя в театр и высунувшись из-за кулис, впервые увидел полный зал и, не растерявшись, прочёл перед эмигрантской публикой стихотворение на армянском языке, сорвав овацию. Всё было впервые, первая католическая школа с лакричные палочками и леденцами, собор, где каждое утро прислуживал при обедне, первый показ (черкесский танец) под аккомпанемент матери, его вспотевший от волнения лоб, детское отчаяние от провала, и, неожиданно (о, чудо!), письмо, начинающееся словами: «Дорогой маленький кавказец!» с датой первого выступления и гонораром. В доме аврал (нужна черкеска, кинжал, мягкие сапоги) и в 9 лет в четверг перед Рождеством дебют на сцене старого Трокадеро. Для них с сестрой (всю жизнь будут вместе) началась новая жизнь с Театральной школой, с вкусным супом и хлебом на переменах и с двумя контрактными спектаклями с его крошечными ролями (юный Генрих Наваррский и мальчик из церковного хора). И скорее, бегом в любую погоду, в дождь, в холод, счастливый и уставший после выступлений, скорее домой, с заработанными для матери франками в потном кулачке, чтобы она счастливая и гордая снова раскладывала их на столе: франк хлебный, франк мясной… А ещё были счастливые летние каникулы, детское турне с заработанными (и для родителей и себе на леденцы) грошами, с картошкой в деревне (сам выкапывал), с утренней негой просыпающегося Прованса, с этим навсегда полюбившимся запахом лаванды, из которой плел корзиночки и привозил домой (для аромата в шкаф). Дома с сестрой Аидой они помогали как могли, занимались уборкой, мытьём посуды, выносили мусор, надев на ноги металлический скребок, яростно тёрли паркет и Горе тому, кто пройдёт в грязных ботинках! Сестра чистила овощи, он на роликах несся за продуктами на самый дешёвый рынок Бюси (узнал, что там можно купить 13 яиц по цене 12, одно яйцо бесплатно и за бензин не надо платить!) И всегда, всегда с детства был этот манящий тёмный зал со светящимся экраном (по 8−10 фильмов в неделю), немое кино с Гарольд Ллойдом, Чаплином, Мозжухиным, Глорией Свенсон, с 1936 года в моду на русские фильмы и каждое воскресенье: «Максим», «юность Максима», «Броненосец Потемкин», «Ленин в октябре», первый армянский фильм «Беппо», потом с цветом и звуком с экрана вошли в их жизнь, будто члены семьи, Жан Габен, Гарри Купер, Бэт Девис, Фред Астер, а ещё по вечерам большой граммофон и танго, пасодобль, джаз, первые записи Эдит, Мориса Шевалье.

Но… Началась война. Закупив для семьи масло и рис, отец записался во французскую армию и ушёл на фронт, мать прятала в доме жену героя Сопротивления Манушян, развозила оружие в детской коляске. Когда-то давно, после очередного банкротства отца и переезда они оказались в еврейском квартале, и он мальчишкой часто ходил в гости, сдружился, играл с соседскими детьми, проникся болью народа, так схожей с армянской, и во время оккупации с сестрой Аидой они прятали, спасали евреев в своём доме; спустя годы за героизм им вручат Медаль Валленберга, но до этого ещё далеко, а пока…

1945 год. Парижский дебют дуэта двух друзей, Рош и он. Писали песни, стали выступать в кабаках. Как-то осмелился предложить песню Ив Монтану, тот отвёрг (зря, потом будет признана лучшей песней года и Сеньоре посетует на ошибку).

А потом, как гром, нет, как (его любимое слово) Торнадо:
— Меня зовут Эдит. Я послушала и решила дать вам шанс. Мы едем в турне, споёшь под открытие занавеса и после антракта объявишь меня вот так: «Одно имя, но в этом имени весь шансон. Перед вами Эдит Пиаф». Не забудешь?
— Чтоб я сдох. А сколько будут платить?
— Жалкое ничтожество, тебе дают возможность поехать в турне с самой Эдит, а ты спрашиваешь сколько!
— Но мне надо кормить семью.
— Имея такую профессию, надо быть холостяком.

И началось то, что он сам, психолог по наитию, назвал «Эдитов комплекс. Мадемуазель противоречие, дворовая девка и святая Тереза. Настоящая женщина, очаровательное торнадо достоинств и недостатков», больше всего любившее Бетховена (он достал ей пластинку с концертом, которого не слышала). Между ними было всё, но ничего не было. Влюблённость без постели, дружба без равенства, рабство без сожаления, счастье без рассудка, богатство без достатка, нищета без стяжательства, кабаки, старые диванчики, безумная молодость, поезда и великая школа. Однажды (точно безумцы) с другом Рошем решили сделать ей, уехавшей в турне в Америку, сюрприз, отправились вслед за ней, забыв про визу. На таможне их задержали, а потом перед высылкой они в доказательство того, что артисты, так спели, что смягчили американского судью, получив разрешение на въезд в страну. «Нос, перекрывающий лицо, мешал людям увидеть, что я могу улыбаться, и Эдит оплатила операцию носа. Обрезание, изменившее профиль, изменило жизнь. И хотя Эдит „усыновила“ меня в артистическом плане, я чувствовал себя сиротой». Счастливое рабство должно было закончиться, и он ушёл, ушёл, чтобы начать петь самому.

Судьба испытывала, но вела. Врачи говорили: не обольщайтесь, никогда не сможете петь, одна связка не вибрирует. В молодости острый аппендицит, прооперировал хирург без права допуска к операции. Спустя годы авария, локти продрали кожу, корсет от шеи до пояса и письма благожелателей: «у тебя был ломанный голос, теперь руки, не пора ли сыграть в ящик» Как он сам пишет: «Предприятие по уничтожению меня работало бесперебойно». Критики надрывались. Он не может потерять голос, нельзя терять то, чего нет! Это ампутированная нога эстрады! Если он выйдет в Олимпии, зря прожили жизнь! Ужасный голос, ужасная внешность! Его нельзя допускать до сцены!

Но, вместо статей о себе, он читал, читал взахлёб. Расина, Гюго, Мольера, Корнеля, Софокла, Аристофана, Лафонтена, Бальзака, Золя, Рэмбо, и ещё работал, работал по 18 часов в день, за одну ночь пел в кинотеатре, в 3−4 клубах и в кабаре между выступлениями полуобнажённых красавиц. Закомплексованный, каждый раз надевал черные очки перед тем, как сесть за фортепьяно, стесняясь своей омерзительной игры. Всякий раз выходил на сцену как на поединок. Чтобы справиться с волнением перед выходом, играл шахматные партии. «Я никому никогда не подражал». Его прокуренный голос (курил, не переставая), это голос просыпающегося города, ночной улицы, дымного бистро, соседа на лестничной клетке, продавщицы за стойкой бара, этого удивительного розового Парижа, о котором писал Эренбург. Кажется, что он не выдержит, вот-вот сорвётся на этом чуть слышном, известном всему миру, полувздохе-полустоне «Ля Богема», но с каждым разом он поднимается, крепнет, заполняет, летит, как дельтоплан, только что ухнувший в пропасть и исчезнувщий в белесом поднебесном тумане, вдруг поднимается, распарывая крыльями солнце, весь трепеща от тугого горного ветра. «Ля Богема». В этом голосе временным циркулем чертит вечное своё полукружье дудук, припадая к кладбищенской земле, как к могиле, оплакивая Вечную Утрату, и с разлёта туда вверх, в небо, прославляя и воспевая Вечную Любовь. И поднимается зал, и щипет в глазах, и хорошо и больно твоей очистившейся душе. Ля Богеме… Но по его словам «мой голос напоминал звук пластинки на 78 оборотов, заигранной до такой степени, что она вот-вот отдаст Богу душу… Моя публика белая и чёрная, бедная и богатая, правая и левая… Мои песни — это аспирин любви. Если у вас болит голова, вы идёте в аптеку и покупаете аспирин, и это успокаивает боль. С искусством всё точно так же: когда вам очень плохо, вы идёте в кино, в театр, читаете книгу, слушаете музыку и это вас успокаивает, я всегда говорю: мои песни — это аспирин любви. У вас проблемы, послушайте мои песни и поймёте, что вы не одиноки!»

Колесо фортуны, отчаянно скрипя, медленно поворачивалось.

«Наир тэ вортег эинк, евур еканк. Посмотри, откуда мы пришли и где мы сейчас». Переполненные залы, пластинки, поклонники. Купил дом для родителей и сестры (вышла замуж за композитора Гарварянца, автора знаменитой «Вечной любви») Трижды женился, но по настоящему любил 4х или 5х женщин. 4 детей, 3 внуков. «После всего зла, что судьба причинила моему народу, она поступила со мной неплохо, но я заразился манией величия».

Самый огромный Роллс Ройс, свои лошади (кавказские гены), арабское трио, турне с оплатой выше, чем у Пиаф (на один франк), костюмы от Лапидуса. При покупке машины, увидев презрительно ухмыльнувшегося продавца «Денег не хватит», прошёл в соседний гараж, купил не задумываясь роскошный авто и медленно проехал мимо наглеца, продавец стоял, разинув рот, из-под носа ушла такая добыча! Ничего не напоминает? Чем не сцена из «Красотки»? Big Mistake! Huge!

И, наконец… Огненными буквами его имя, телеграммы с поздравлениями от Жана Кокто, Ив Монтана и Сеньоре, от бригад заводских рабочих и операторш телефонных компаний. Весь Париж в Олимпии, избранная публика, пришедшая увидеть провал, в молчании встретившая первые шесть песен. Он на износ, готовый разрыдаться в полной тишине со словами за кулисами «меняю профессию», и снова на сцену, как на эшафот, последняя седьмая песня и тишина, а потом громовая овация. Зал встал. «После любви». В Карнеги-холле из-за нехватки мест в зале на сцене сидело 300 человек. Морис Шевалье признавался: «Мне хотелось бы чтоб он был моим сыном, братом, если честно предпочёл бы, чтоб он был моим отцом». В поклонницах — Джинна Лоллобреджида, Марлен Дитрих. На одной из коктейльных вечеринок Нью-Йорка, на которой он никого не знал и, как всегда стоя в углу, раздумывал как бы смыться, она подошла со словами «Я Лайза», и он остался. Орден Почётного Легиона от Жака Ширака, приём у Елизаветы, у Римского Папы, встреча с Чаплиным, знакомство с теми, в кого в темноте нищенского кинотеатра они с сестрой полу раскрыв рты, вглядывались в своём детстве. Будто судьба проступила с экрана и протянула руку поздороваться.

«Страстно люблю свои профессии, живу среди клавиатур, ручек, компьютеров, испытываю радость подыскивая верное слово, рифму, ноту, люблю ощущать себя новым».

Съёмочная площадка ему, сыну артистов, стала продолжением, ещё одной комнатой в анфиладе распахивающихся перед ним дверей. Он шёл, ведомый, направляемый своей путеводной звездой, отсверкнувшей в Хрустальной звезде «за лучшее исполнение мужской роли» («Стреляйте в пианиста») и опустившейся на Голливудской аллее «Категория Живое искусство». «Кинокритики не донимали меня, как музыкальные». Франсуа Трюффо, Рене Клер, Клод Лелюш, 60 фильмов, среди них «Дьявол и 9 заповедей», «Отец Горио», «Париж в августе», «Арарат». К чему слова…

Его называли Наполеоном песни, 1300 песен 200 миллионов дисков записи в 90 странах, пел на 5 языках. «Когда появлялся диск во Франции, я предпочитал диску дать возможность работать на меня, а сам отправлялся в путь. Удовольствие от пения и радость путешествия. В зените славы соглашался на контракты за границей просто из чистого любопытства, за более низкую плату, потому что не мог пропустить случая увидеть что-то новое. Ах, как нравилась ему Япония (можно было покупать одежду без насмешливых взглядов продавцов, наконец, совпав по размерам с основным мужским населением). Любопытный, по-детски открытый миру, он жадно ловил своим талантливым чутким ухом, одаренной израненной и такой молодой душой новые звуки, языки, слова, лица. Посмотрите на одну из последних фотографий с дочерью на улице Токио. Маленький, сухонький, из нашего общего доброго детства седой армянский волшебник, перед которым не боясь и не стесняясь, хочется, встать на колени и обнять, как ребёнка. «Я хотел бы петь и принимать зрителей, как друзей в своей деревне». Да, под тутовым деревом, за длинным столом, с вином из своего винограда с тонкой ноткой карабахского послевкусия, с белым сыром, без застольных речей и тостов, под пение птиц и журчащих родников Карабахских Альп, и эти огромные все знающие понимающие глаза, маленького Большого человека, перед которым хочется покаяться и просить «прощения как утешения» за все сегодняшнее.

«Фильмы о моих бродяжничествах никогда не появятся на афишах, но я просматриваю их в тёмном зале своих воспоминаний. И снова приходит на память».

Первая поездка в Армению, падал снег. С возвращением, с каким возвращением? Я никогда здесь не был, как и мои родители, но наткнулся на человек 200 моих по их словам родственников в стране, которая не знала мою бабушку, и пошло «Шарль джан, Ахпер джан, дай пожать руку, припасть к груди». Это было хуже чем при выходе из «Олимпии». Потом узнал, что его 97-летнюю бабушку с родными не пускают, на концерте места распределены между членами партии, ей места не нашлось. Рассвирепел, исправились.

«Мне кажется, что наступает эра отсутствия дружбы, бесстыдства и вульгарности, в которой каждый будет жить только для себя, время стоит дорого, а человеческая жизнь не дороже пули от револьвера Магнум 375. 22 мая 2001 года мне посчастливилось выйти в новое тысячелетие… зачем праздновать, если ещё один прожитый год означает, что тебе осталось жить на 1 год меньше, моё лицо испещрено морщинами, то, что остаётся за разрушенным фасадом уже не изменишь, ничто не вернёт ловкости и живости моих 20 лет. Делать операции? А вдруг получится старый молодец, гладкий как лакированный селезень с крашеными волосами, отдающими синевой. Что я ощущаю в свой День Рождения? Ничего особенного, возможно, что со мною не всё в порядке, возможно это связано с моим восточным происхождением, но когда я бросаю взгляд на прожитые годы, вижу пройденный мною путь и оцениваю удачу, которая несмотря ни на что, сопутствовала мне в жизни, то говорю себе „чудеса существуют!“, и мысль о смерти утопает в улыбке. Что было причиной успеха? Случайность, судьба, моя счастливая звезда, защита Всемогущего или, может быть, что-то ещё, о чем я даже не догадываюсь?»

Прошлое — великолепная чернильница для того, кто предается письму.

Уверен, что нужен был голос, который бы напомнил людям, что армянский народ ещё существует несмотря на всё, что перенёс и вынес, несмотря на геноцид и предательство, но почему я, а никто другой? На этот вопрос может ответить только Он. Никогда я не принимал участия в шествиях 24 апреля, не занимался поставкой оружия в Карабах, не руководил сбором денег для покупки оружия во время войны, я испытываю слишком большое уважение к человеческому существу, поэтому не могу компрометировать себя участием в действиях, которые повлекут за собой убийства женщин и детей. Верю в торжество дипломатии и добра, в разум и совесть людей. Армения была государством, расположенным на перекрестке всех дорог. Через неё прошли многочисленные войска, караваны, следующие по «шёлковому пути», многие народности, она знала различные религии, языки и культуры. На нацию оказали влияние обычаи и нравы соседних государств, те, что оставили после себя союзы крестовых походов, так что я — дитя этих культур. Я впитал в себя всё, что земля предков могла дать в музыкальной и поэтической, классической области вместе с элементами культуры русской, еврейской, цыганской, арабской, а затем французской, испанской, американской. Когда меня спрашивают, кем я себя ощущаю, армянином или французом, я отвечаю на 100 процентов армянином и на 100 процентов французом. Я, как кофе с молоком, невозможно отделить одно от другого. От Москвы до Нью-Йорка, от Рио де Жанейро до Сингапура, от Парижа до Сиднея я избороздил весь мир, неоднократно совершив кругосветные путешествия, постоянно испытывая жажду видеть неизведанные страны, изучать всё новое, знакомиться с новыми народами, языками, религиями. Я научился терпимости и пониманию, научился не осуждать и тем более не поучать. Повидав так много, я тем не менее думаю, думаю, что ещё ничего не видел, жажда открытий живёт во мне, она неутолима…"

Шахнур Вахинак Азнавурян. Национальный герой Армении, внесён в зал Мировой Славы песенных авторов, Посол Армении в Швейцарии, постоянный представитель страны в штаб квартире ООН, кавалер Ордена Почётного легиона, Ордена Искусств и литературы, Национального Ордена «За Заслуги», Ордена «За выдающийся вклад в укрепление культурных связей между Россией и Францией», «Ордена Леопольда» (Бельгия), «Ордена Восходящего Солнца» (Япония), награждён «Медалью Валленберга» (Международный фонд Рауля Валленберга, Израиль, совместно с сестрой Аидой Азнавур), «Золотой Медалью города Парижа», «Большой Медалью французской песни», лауреат Премии «Сезар». За выдающиеся заслуги в кинематографе: Премии «Мольер» (Франция), обладатель Золотого Льва Венецианского фестиваля (по опросу CNN и Time). Лучший Эстрадный Исполнитель XX века, с именной Звездой на Голливудской аллее в категории «Живое Выступление». Почётный гражданин Канады, обладатель приза «Параджановский талер». В его честь отчеканена памятная медаль Ленинградского монетного двора, назначена Стипендия Азнавура (гуманитарная инициатива Аврора), выпущены Почтовые Марки Армении, Арцаха, в мае 2024 года в честь столетия будет выпущена ещё одна во Франции.

«Я не буду устраивать прощаний, просто стану появляться всё реже и реже, публика не торопилась принять меня, вот и я уйду медленным шагом, не хочу, чтобы она подумала, что достигнув успеха, я уйду не обернувшись…»

Не надо прощаний, Маэстро, просто, обернитесь, обернитесь на мгновение, посмотрите на нас сегодняшних, посмотрите на нас своими умными всезнающими глазами, и вновь вселив гордость и силу от одной мысли о нашем единстве, с благодарностью за великую честь общего с Вами Родства и Слова, за подаренное Вами абсолютное счастье с тогда живыми ещё родными слышать и Видеть Вас, мы склоним головы перед Делом и Именем Вашим и вновь поднимемся, а Вы, Вы снова продолжите свой медленный великий уход, которому никогда, никогда не придёт конец…