Он был ещё и Музыкантом. По его Ноте была настроена музыкальная клавиатура армянской поэзии, с его Слова, сыгранного как вступление в партитуре Маштоца, начиналось армянское детство, его Мысль, как музыкальная фраза, озвученная современниками, служила камертоном армянской культуры. Бесконечно, по-апостольски астральный и по-земному живой, изысканно благородный и утончённо легкий, напрочь лишённый мраморной статуарности классика, кареглазый смеющийся молодой старик. Его гениальность естественна, как его лёгкая трость, как неизменный белоснежный воротничок из-под черной тройки на фотографии.

Наспех надиктованные Сверху строки своим птичьим почерком он записывал на обрывках, клочках бумаги и скомканных в пригорошни, как нетающие снежки, щедрой россыпью подкидывал, возвращал в небо, а значит в вечность. Как опытный садовник, он входил в сад Армянского Слова, бережно срезая Прошлое, прививая, как молодые побеги, новые рифмы. Как волшебник, ворожил фразами, а мы бесталанные и немые, читая его, будто вспоминали что-то давно забытое и были счастливы, как в детстве, обретая утраченное.

Он сам был родом из детства и хранил эту страну. Как хранит свой заколдованный лес старик-лесничий. Знакомый с каждой травинкой, он слышал и понимал шелест листвы, знал язык зверей и птиц. «Было ли не было ли, слышать мне довелось от моих стариков, старики от дедов, а деды от своих стариков» - начинал он свой рассказ, и на сорока языках мира одинаково, затаив дыхание, слушало его сказки Детство. Про хитрого кота и беднягу пса, искусного лжеца и ленивую девушку… «У моего отца была дубинка, которой он перемешивал звезды», «Уж ты прости меня, небесный царь, прости что запоздал. Вчера молнией разорвало небо, так я ходил зашивать его!»

В его стихах акварель детства переплетена с великой пастелью любви:

«Любуюсь бледных роз игрою, что на щеках твоих зажглась
И меланхолией покоя
Двух черных и глубоких глаз …
Но я хранить ее не властен, в себе носить ее нет сил,
Как не сказать об этом счастье,
Не рассказать, как я любил!»

И через всю жизнь, как пуля навылет, черно-белая жёсткая графика боли. Она в выворачивающем душу плаче дудука, безумии Ануш, великом горе своего народа:

«Я к тебе, мое старое горе иду.
Ты вскормило меня в молодые года,
И шептало мне на ухо, словно в бреду,
И покоя уже не давало тогда…»

Как точно перевела-поняла его Ахмадуллина:

«Никто не знает степени тоски,
В которую вознесся ум поэта.
Но вот строка. И в темноте строки
Его печаль имеет зримость света…»

Потомок древнего обедневшего княжеского рода Мамиконянов родился в селе Дсех, когда-то принадлежавшем его прадеду, в семье священника Тер-Тадевоса (через всю жизнь ведет его это «Тер»). Потом школа в Тбилиси. Писарь в консистории Тертера, второго приёмного отца, увидевшего в будущем священнике мужа для своей Ольги. Ему 19, ей 17. Возраст их вечной, так и не повзрослевшей любви.

10 детей. 4 сына, 6 дочерей. Он, воспевавший Российский, самый миролюбивый, лишённый драконов и зверей герб «Серп и молот», так и не узнает о гибели сыновей в сталинских репрессиях, и всё его наследие по крупицам будет собрано дочерьми. Но это потом, а пока дружная семья, стихи, переводы, маленькая комнатка в его кабинете, стол, на столе -кишмиш и лаблабу (жареный нут). Это основанный им клуб «Вернатун». Здесь собирается литературная элита, Вернаканы и Вернануши: армянские, грузинские, русские писатели, здесь выписывают русские газеты и журналы, здесь чутко и жадно ловится мысль из далёкой России.

В 1916 г. с лекциями об армянской поэзии и литературе в Тифлис приезжает основоположник символизма Валерий Брюсов. Прочтя свой перевод «Перед картиной Айвазовского», прервав аплодисменты, Брюсов обращается к слушателям: «Ему, ему аплодируйте, это он старик чародей, Иван». И старик чародей Иван ему, Брюсову, отвечает:

«И прав поэт, что предсказал нам бег
Времен –в пресветлый и желанный век,
Где человека любит человек,
Где с человеком счастлив человек.»

1917 г. знакомство с Константином Бальмонтом. В сборнике «Армянские беллетристы», переведя его «Концерт», а после «Ахтамар», не сдержав восхищения, Бальмонт пишет:

«Тебе, Ованес Туманян,
Напевный дар от Бога дан,
И ты не только средь армян лучистой славой осиян,
Но свой нарядный талисман
Забросил в дали русских стран».

Самый близкий друг Поэта, ставший братом, корреспондент «Русского слова», офицер Сергей Городецкий. В дни геноцида с криком, с воплем боли «Но должен быть злу конец!» Поэт обращается к нему, единственному, кто по роду службы может пересечь границу. Вот строки из его письма: «Собирайте, спасайте детей. Они там бродят, одичали. Мы организуем приют». И посылает в Ван вместе с Городецким своего сына Артика. Рискуя жизнью, русский офицер вывозит на арбах под пулями голодных, раненых, чудом выживших армянских детей-сирот из Западной Армении. Сколько их, спасённых Армянским поэтом и Русским офицером! А сколько будет ещё!

Через всю жизнь, меченный этой меткой «Тер», несёт он свой строгий армянский крест, на котором распята его обугленная, дымящаяся совесть:

«Ты меня окликаешь с утра до темна
Неисчетным страданьем и трудной судьбой,
На крылах вдохновенья, родная страна,
Я стремительно мчусь на свиданье с тобой!»

Но несломленный, непобеждённый, он вновь верит, верит пылко и страстно, как влюбленный юноша, в лучшее будущее своей родины:

«В одеждах пламенных придет заря грядущих дней,
И будут сонмы светлых душ – как блеск ее лучей,
И жизни радостной лучи улыбкой озарят
Верхи до неба вставших гор, священный Арарат!»

Ованес Тадевосович Туманян … Он с нами и поныне.

Обрамляя монастыри Кобайр Ванка, утопая в зелёных провалах гор на берегу неглубокой быстрой реки нежится в лучах горного солнца маленький городок Туманян. Каждое утро гудит, застывает в сегодняшней Киевской пробке улица его имени. Хранят молчание его дома - музеи в Грузии и Армении, наперебой спорят в сорокоязычном многоголосье его переводы. И каждый год 19 февраля в маленькой деревушке Дсех во двор скромного дома, где захоронено его сердце, приходят люди. Они идут из окрестных Лорийских деревень, приезжают из дальних городов и стран. Они идут на Туманяновский день, как когда-то шли в Вернатун с кишмишом и нутом, и спустя века их вновь встречает гостеприимный хозяин. Он только что, ну вот, только что по воле своего Небесного царя перемешивал звезды и чтобы положить злу конец, штопал прорванное молниями небо родной Армении, и сейчас, улыбаясь нам, сегодняшним в шелесте листвы над могилой будто шепчет:

«Мы говорим: благословен ваш час! Живите, дети но счастливей нас!»